Примечание: данный текст является художественным продолжением рассказа "Ерунда". В данном рассказе подробно показаны другие точки зрения.

Однако "Митька" написан как самостоятельное произведение. Читатель, не знакомый с исходным сюжетом, погрузится в целостную историю о кризисе среднего возраста, материнской тоске, жертвенности и самообмане.

Ссылка на первую часть: https://bestweapon.vip/post_112219

Лена слушала лекцию вполуха. Преподаватель что-то бубнил о педагогических принципах, а в окно бил свет уличных фонарей.

Рядом, через проход, сидел Митька. Он, как всегда, был напряжён, будто боялся занять собой слишком много места. Длинный, худющий, в огромном свитере с вытянутыми рукавами, не грязном — просто застиранным, в катушках. Парень яростно строчил что-то в тетради, но по его лицу — прыщикам на бледной коже, по нервному прикусу нижней губы — было видно: ничего не успевает, ничего не понимает.

Митька будто почувствовал её взгляд, смутился, и ручка соскользнула со страницы. Он наклонился, чтобы поднять, и его костлявое плечо дёрнулось под тонкой тканью свитера. Как стропило, подумала Лена. Какой худой.

— Елена Алексеевна, — прошептал он, не поднимая глаз, — вы не поняли, что он про последний тезис сказал?

Она не поняла. И не пыталась. Лена смотрела, как ухо парня под короткими, небрежно подстриженными волосами покраснело от того, что он осмелился к ней обратиться, задать вопрос. Ей стало до тошноты жалко. Не его — а вот этого жеста, этой покрасневшей кожи. Она тихо подвинула к нему свою тетрадь.

— Спиши, — так же тихо сказала. — А то пропустишь ещё.

Он закивал, заторопился, и его длинные пальцы с обкусанными ногтями неуклюже перелистывали страницы. В этом было что-то щемящее.

Лена отвела взгляд к окну. Закат догорал над крышами. Она вдруг с абсолютной ясностью представила Алёшку. Не здесь, не сейчас. Через год. В Москве. Он будет один в огромном чужом городе. В общаге. Тощий, неловкий, с этим самым вот вопросом в глазах, на который никто не захочет ответить. К которому никто не подвинет свою тетрадь. Такая тихая и бессмысленная жалость сжала её сердце.

Митька осторожно вернул тетрадь, кивнув снова. Он не смотрел ей в глаза.

Лена приняла тетрадь, чувствуя под подушечками пальцев шероховатость дешёвой бумаги. В голове стучало одно: "Один. Он просто один". И мир вокруг на секунду стал очень простым и очень жестоким: есть те, у кого есть тёплый дом, муж, ужин на плите, и есть те, кто сидит в душной аудитории, в слишком большом, в слишком старом свитере.

Голос лектора превратился в бубнёж, картинка перед глазами поплыла, всё превратилось в отдалённый шум. Внутри, на месте той холодной жалости, возникло другое чувство — странное, почти физическое. Оно было похоже на желание протянуть руку и поправить воротник, смахнуть несуществующую пылинку с плеча. Очень простое, бытовое.

Пары закончились раньше, последнее занятие отменили. Неожиданный подарок — лишний час свободного времени, который повис в воздухе. Группа быстро разбрелась: кто на автобус, кто в кафе, кто домой.

Лена не спешила. Виктор придёт только через час. Она вышла на крыльцо, достала из сумки пачку сигарет — тонких, ментоловых. Курила она редко, но иногда очень хотелось. Зажигалка щёлкнула раз, другой. Первая затяжка ударила в голову, отозвалась лёгким головокружением. Она прислонилась к колонне, наблюдая, как последние одногруппники растворяются в сумерках.

Рядом, бесшумно, как тень, возник Митька. Он стоял, засунув руки в карманы своих немыслимо широких брюк, и смотрел куда-то мимо неё.

— Спасибо… за тетрадь, — выдавил он, голос был глухой.

Лена повернула к нему голову, губы растянулись в улыбку сами собой, чуть усталой, материнской.

— Что ж ты, Митяй, опять один? — спросила она, и в её тоне не было ни укора, ни кокетства.

Он пожал одним плечом, не вынимая рук.

— Да не с кем особо. Пойду, наверное, в библиотеку. Мне идти-то некуда… — он запнулся, — живу далеко, у чёрта на куличках. До рейсового ещё рано.

Она затушила окурок о бетонную урну. Решение пришло мгновенно, простое и ясное.

— Скучно же в библиотеке одному. Пойдём в кафе, — она кивнула в сторону яркой вывески через дорогу. — Возьмём кофе и пойдём посидим вместе, составлю тебе компанию в храме знаний. — усмехнулась Лена. — Я подожду, пока муж приедет, а ты — свой автобус. Пошли, а то холодно уже стоять.

Митька взглянул на женщину, и в его глазах, обычно потухших, мелькнула надежда.

— Я… я… с деньгами, — пробормотал он, снова потупившись.

— Пустяки, — сказала Лена, уже открывая сумку. — Кто приглашает, тот и оплачивает. — и опять улыбнулась.

Она уже сошла со ступенек, когда Митя, после секундной заминки, засеменил следом. В кафе Лена взяла два кофе "с собой" и шоколадные вафли. Как же Алёшки их любит. Точнее любил, когда они ходили гулять и вот так же заходили в кофейню. Сейчас они почти не видятся.

Библиотечный зал был пуст, тишина густая, пыльная. Они выбрали стол у окна, за которым было видно огни подъезжающих машин. Лена села так, чтобы видеть вход.

Некоторое время они пили молча, только звук приоткрываемой крышки, шуршание упаковки от вафель прерывали тишину.

— Тяжело тебе, наверное, одному, — сказала Лена негромко, прерывая молчание.

Митька лишь кивнул, согнувшись над своим кофе. Его длинные пальцы обхватили стаканчик, пытаясь вобрать в себя весь жар.

— Да… — выдохнул он. — Ничего не получается. Ни с учебой, ни… вообще. Я как пустое место.

Фраза "пустое место" прозвучала с такой обезоруживающей горечью, что Лена почувствовала холодок, неприятный, липкий. Точно такой же, как когда она думала об Алёшке и представляла его в Москве совсем одного.

Лена подвинула свою вафлю к Мите.

— Ешь, — сказала она. И добавила, глядя уже не на него, а в тёмное окно, в котором отражались ряды книжных стеллажей: — Не говори так. Не бывает пустых мест. Бывает… не там поставленная вещь. Вот и всё.

Сказала — и сама удивилась этой внезапной, почти педагогической метафоре. Он был не пустотой. Он был просто… неуместен. Как этот дешёвый свитер в уютном кафе. И её желание — купить кофе, подсесть, сказать эти слова — было попыткой ненадолго, на час, "поставить вещь" на правильное, тёплое, подходящее место, показать, как это может быть, когда тебя принимают.

Парень взял вафлю с благодарностью.

— Вы… вы очень добрая, Елена Алексеевна. И… вы на мою маму похожи. — сказал Митька и густо покраснел.

Он отпил кофе, и плечи его, казалось, чуть распрямились. Тишина вокруг перестала быть давящей; она стала обволакивающей, защищающей их двоих от всего остального мира.

Разговор потек, перестал быть похож на допрос. Митька, окрылённый вниманием, её словами, начал говорить чуть свободнее. Рассказал про своего кота, который ловит воробьёв и всегда приносит добычу на порог. Даже пошутил, неуклюже, над преподавателем философии, который всё время спит на собственных семинарах.

— Он храпит, — сказал Митька, и в его голосе впервые прозвучала едва уловимая, но живая интонация. — Я часто гадал, проснётся он от собственного храпа или нет.

Лена рассмеялась. Искренне.

Кофе остыл. Окончательно стемнело, и окно превратилось в чёрное зеркало, в котором отражались их освещённые лица и бесконечные ряды книг.

— А у тебя… в группе кто-нибудь нравится? — спросила Лена мягко, как могла бы спросить сына.

Митька мгновенно напрягся, сжался, его пальцы обхватили пустой стаканчик, будто ища опоры.

— Да какая… — он махнул рукой, казалось, простой жест, но сколько в нём было отчаянья. — Кому я такой нужен?

— Что значит "такой"? — Лена наклонила голову, её тон был не непонимающим. Как будто он сказал, что небо зелёное.

— Да посмотрите на меня, Елена Алексеевна, — голос его сорвался, стал тихим. В нём не было злобы, только боль, которая уже затихла, будто он смирился. — Худой как щепка. Одежда… — он дёрнул плечом в свитере, — с секонд-хенда. Лицо… — он провел рукой щеке, богато украшенной юношескими прыщами. — Я страшный. И… нищий. На одно кино если раз в полгода денег наскребу — уже праздник. Какие тут девушки? Они на меня смотрят как на мебель.

Парень выпалил это всё, не глядя на неё, и сразу же замолчал, словно испугавшись собственной откровенности. Сказал — и снова стал тем самым "пустым местом".

Лена слушала, и её не покидало чувство невыносимой жалости, но теперь к нему добавилась острая, почти физическая ясность. Он не просто жаловался. Он констатировал, он выносил приговор самому себе. И самое ужасное — в его словах не было надежды.

Она посмотрела на руки парня, сжимающие стакан. Он не был красив. Но в этой его уродливой, подростковой нескладности было что-то… хрупкое. Как у птенца, выпавшего из гнезда.

— Глупости, — сказала она твёрже, чем хотела, голос прозвучал в тишине зала резко. — Не в деньгах дело. И не в… прыщах. Они пройдут.

Но парень только горько усмехнулся, качнув головой. Её слова были пустым звуком против железобетона его реальности.

— И вообще… я девственник, — выпалил парень, и уши запылали. Он сжался в комок, будто ожидая насмешки. — Это… смешно, да? В моём-то возрасте. И даже… — голос его сорвался, дал петуха, — даже заплатить не могу. Если бы были деньги… может, и не так страшно было бы. Хоть с кем-то. А так…

Он замолчал, подавленный грузом своих комплексов, своей боли. Лена слушала, и её сердце сжималось от острой, почти материнской боли. Он говорил не о похоти. Митя говорил о праве на любовь, которого был лишён.

— Скорее всего, меня и из института турнут, — продолжал он, глядя в тёмное окно на своё отражение. — И в армию уйду девственником. А там… кто его знает… случается всякое.

Лена не выдержала. Её рука сама потянулась через стол, пальцы коснулись костлявой, сведённой в кулак кисти. Она встала, обошла стол и, не говоря ни слова, просто обняла его за плечи. Он сидел, окаменев, а затем его тело обмякло, сдалось. Он подался вперёд, прижался лбом к тёплому трикотажу, и его плечи задрожали.

— Ты… вы… такая добрая, — прошептал он.

Они простояли так несколько минут. Лена гладила его по жёстким, непослушным волосам, чувствуя, как бьётся сердце — часто-часто, как у пойманной маленькой птички. В этом жесте не было ничего, кроме чистой, безграничной жалости и желания укрыть от всего мира, защитить.

Митя поднял голову. Его глаза, полные слёз и немой благодарности, на секунду встретились с её, он неловко потянулся вверх. Губы парня, сухие и горячие, коснулись её. Это был не поцелуй, а скорее прикосновение, жаркое, неумелое, отчаянное. В нём не было страсти, только громадная, непереносимая потребность в подтверждении: я есть, я живой, я могу.

Лена не отстранилась сразу. Она позволила этому мигу длиться — этому детскому, несуразному поцелую. Потом мягко положила ладони ему на грудь и чуть отстранила. Парень отпрянул, ужаснувшись содеянному, лицо его исказилось паникой.

— Простите… я… я не хотел… я не знаю, как…

— Тихо, Митя, — сказала она спокойно, голос был ровным, хотя внутри всё перевернулось. Жалость достигла какой-то критической точки. Он был на краю. Она просто помогла ему. Её губы горели от этого детского, несмелого прикосновения.

— Не надо, — голос её был мягок, как при объяснении простой истины ребенку. — Я всё понимаю. Но я тебя почти вдвое старше. Ты ещё найдёшь себе девочку. — секундная пауза. — И давай на этом, пожалуй, закончим.

Слова повисли в воздухе, беззвучно напоминая о пропасти между ними. Митин взгляд, только что полный отчаянной надежды, мгновенно потух. Он обречённо опустил голову и плюхнулся на стул, превратившись в маленького несчастного мальчика.

— Найду, — глухо, без интонации, пробормотал он в пол. — Конечно.

Лена поняла, что сломала его последнюю соломинку. Тот призрачный мостик, который он попытался построить своим поцелуем, рухнул. Она хотела утешить, но вместо этого добила.

— Митя, послушай… — она сделала шаг к парню, рука снова потянулась к его взъерошенным волосам.

Парень рывком вскочил и обхватил её порывисто, по-детски, прижавшись всем своим тощим, дрожащим телом. Будто боялся, что она может убежать или того, что он может струсить в самый последний момент. Горячее дыхание обожгло её шею.

— Тёть Лен… пожалуйста… — он шептал быстро-быстро, словно в бреду. — Пожалуйста-пожалуйста… Хотя бы… хотя бы посмотреть… Покажите… Я больше… не попрошу, никогда…

Его руки, неуверенные и дрожащие, скользнули со спины и легли на грудь, чуть сжали её через тонкую ткань. Не похотливо, а с жадным, исследующим интересом, как слепой щупает запретный, диковинный предмет.

Лена не была возбуждена. Она вообще не помнила, когда последний раз испытывала что-то похожее на возбуждение. Казалось, эта часть её давно уснула. Ей было просто жалко парня до физической боли в груди, до спазма в горле. Его шёпот, его дрожь, его унизительная просьба — всё это не имело ничего общего с желанием.

Она взяла его за запястья и отвела руки. Не грубо, но твёрдо. Заглянула в глаза парню, в эти широкие, полные животного страха и надежды.

— Закрой дверь, — тихо, почти беззвучно сказала Лена.

Митька замер. Он смотрел на неё, не веря, пытаясь прочесть в её лице насмешку, но лицо женщины было спокойным, почти отрешённым.

Прошла минута. Тишина в зале была абсолютной. Затем Митя, не сводя глаз с Лены, поспешил к двери. Щёлкнул замок. Глухой звук, отрезавший их от всего мира.

Скоро он снова был рядом. Парень громко сглотнул. Звук был оглушительно громким в звенящей тишине. Дыхание его было прерывистым, а стук сердца, казалось, разносился по всему залу, отскакивая от высоких потолков и рядов книг.

Лена взяла его холодную, потную руку и повела к дивану в дальнем углу, заставленному стопками старых журналов. Это был её выбор. Её решение. Не страсть, не измена. Акт милосердия.

Женщина двигалась медленно, методично, будто выполняла давно заученную, но слегка подзабытую процедуру. Её пальцы нашли первую пуговицу на блузке. Затем вторую. Ткань расходилась, обнажая тонкую шею, ключицы, показывая парню то, что скрывала одежда. Когда показался тонкий коричневый бюстгалтер, на бледное лицо Мити залилось пунцовым румянцем. Он заворожённо молчал, руки, лежащие на коленях, мелко и часто дрожали.

— Митя, — голос Лены прозвучал неожиданно громко, он был ровным, низким, почти учительским. — Посмотри на меня.

Парень с трудом оторвал взгляд от расстёгнутой блузки и поднял глаза.

— Об этом никому не надо знать. Никому. — сказала она, чётко выговаривая каждое слово.

Он только закивал, быстро-быстро, словно голова была на пружине. Слов он уже не находил.

Лена завела руку за спину. Лёгкое, привычное движение — застёжка расстегнулась. Ещё одно, и кусок кружевной ткани соскользнул с её плеч и бесшумно упал на пыльный пол.

Митька сидел, не двигаясь, просто смотрел. Смотрел, затаив дыхание, на её красивую, полную грудь, на ярко-розовые, твёрдые от прохлады и напряжения соски, на плавный изгиб талии, на чуть полноватый живот. Он видел не женщину — он видел чудо. Запретное, невозможное, ставшее явью.

Лена наблюдала за его лицом. Видела, как в нём борются священный ужас и непреодолимое желание. И снова, сильнее прежнего, её накрыла волна материнской жалости. Она взяла его дрожащую руку. Аккуратно, как берут самый тонкий инструмент, и положила себе на грудь.

Её плоть была мягкой и податливой под его неподвижными пальцами. Митя вздрогнул всем телом, будто от удара током. Его ладонь осталась лежать, не решаясь сжать, не смея отнять.

— Видишь? — тихо прошептала Лена, и в её голосе впервые прозвучала не твёрдая уверенность, а что-то другое. Усталость? Смирение? — Ничего страшного.

Она говорила это ему. И, возможно, себе. Убеждая их обоих, что в этом жесте, в этой наготе нет никакой катастрофы.

Его пальцы наконец дрогнули. Сначала осторожно, а потом с нарастающей, неуклюжей жадностью они сомкнулись, прижались к её коже, пытаясь вобрать в себя, запомнить навсегда тепло, форму, саму суть этого чуда. Его дыхание стало хриплым и частым. Лена закрыла глаза. Она не чувствовала желания. Только тяжесть в груди, его касания и его нетерпение.

Очень скоро уже обе его руки изучали её тело. Он не мог поверить, что ему позволили. Что это не сон, не насмешка. Его пальцы, шершавые и осторожные, скользили по её коже, ощущая тепло, упругость, мягкость и нежность. Казалось, он не мог насытиться.

Возбуждение, дикое, незнакомое, переполняло его, толкало на новые, отчаянные поступки. Парень приблизился, и его губы снова нашли её. На этот раз поцелуй был не тем робким прикосновением, а жадным, влажным, требовательным. Голодный, наконец добравшийся до еды, терял всякую осторожность. Его язык неумело коснулся губ, несмело проскользнул дальше, будто пробуя её на вкус.

Лена ответила. Её поцелуй был не страстным, а скорее… разрешающим. Мягким, уступающим движением, как кивок. Она позволяла. Позволяла ему напиться, утолить этот голод.

Его руки стали смелее, скользнули с груди на живот, ладони прижались к мягкой коже. Митя вздохнул, поражённый её нежностью, её податливостью. Голова кружилась, он был пьян от ощущений, от запретного счастья, переполнявшего его. Инстинкт, сильнее страха и стыда, повёл его дальше. Рука потянулась вниз, к подолу юбки, пытаясь залезть под складки ткани, найти…

Но тут Лена прервала поцелуй. Она мягко, но уверенно оттолкнула его руку, останавливая движение. И отстранилась ровно настолько, чтобы вновь создать между ними ту спасительную дистанцию.

— Дмитрий, — сказала она тихо. Это было впервые, когда она назвала его полным именем. — Пожалуй, хватит.

В её голосе не было гнева, не было отвращения. Но тон женщины явно давал понять, что игры кончились. Лена боялась, что очень скоро они перейдут границы, которые она же и установила. Она понимала, что дальше — уже не акт жалости, а нечто иное. А на это иное у неё не было ни сил, ни желания, ни смелости.

Митька замер, пунцовый румянец на лице сменился мертвенной бледностью. В его глазах, ещё секунду назад пылавших безумием, вспыхнул ужас. Ужас перед тем, что он перешёл черту, испортил всё, разрушил то хрупкое, что между ними было.

— Я… простите… — выдохнул он, и голос его снова стал тонким, детским.

Через секунду, не отрывая умоляющего взгляда, он затараторил, слова вылетали пулемётной очередью:

— Тёть Лен… я только… потрогаю. Так, чуть. Ноги. Только ноги, я больше ничего… пожалуйста…

Лена смотрела ему в глаза. Долго. Изучающе. Она видела в них не просто похоть, а мольбу, унижение и эту всепоглощающую жадность, которая была страшнее любой страсти. Он выпрашивал крохи. Крохи её тела.

Что-то в ней надломилось. Совсем чуть-чуть. Будто тончайшая трещинка побежала по хрустальному бокалу. Пока её просто не видно. Но она уже была. Усталость от его дрожи, от его восторга, от этой невыносимой ответственности.

Она медленно отпустила руку парня. Не сказав "да". Но и не сказав "нет". Это была капитуляция не перед его желанием, а перед собственной неспособностью быть абсолютной, несгибаемой.

Её молчание Митя принял за разрешение.

Его руки, горячие и снова ставшие влажными, коснулись ноги выше колена. Прикосновение было жадным, грубым. Пальцы впивались в нежную кожу под тонким капроном, скользили по икрам.

— Тёть Лен… — голос парня сорвался на шёпот, сдавленный, хриплый. — Пожалуйста… снимите колготки. Я… я не могу так…

Его дыхание стало частым, горячим. До носа Мити донесся густой, сложный аромат — терпкие духи, пот и что-то ещё, сокровенное, только её. Этот запах сводил с ума, кружил голову.

Женщина вздохнула. Тихий, почти невесомый звук, похожий на стон, который он, вероятно, даже не услышал. Она откинулась на спинку дивана и, не глядя на парня, подняла бедра, сунула руку под юбку. Лёгкий шелест капрона. Лена стянула колготки до колен, затем до щиколоток, а после сняла их и бросила в темноту.

Ноги, бледные в полумраке, были теперь обнажены почти до середины бедра. Она не смотрела на Митю. Смотрела в потолок, на трещину в лепнине, пытаясь мысленно уйти туда, подальше от горячих рук и этого душащего воздуха, в котором смешалось возбуждение, страх и пыль библиотеки. Она отдавала ему себя — не из желания, она не могла себе объяснить почему, зачем или просто боялась себе признаваться в чём-то.

Опять его липкие от возбуждения руки на её ногах. Они ползут выше, обжигая кожу, перебираясь с колен на бёдра, всё ближе, всё настойчивее к той границе, которую она так не хотела переступать. Митя был как ребёнок, впервые попавший в кондитерскую, — ослеплённый изобилием, потерявший всякий страх и осторожность. Его губы снова нашли её, вцепились в них влажным, нервным поцелуем, а руки мяли грудь с неумелой, почти болезненной жадностью.

Казалось, прошла вечность в этом полусне, в этой тягучей, липкой реальности, где она была не женщиной, а пособием, игрушкой.

Всё изменилось в тот миг, когда рука Мити, скользнув по внутренней поверхности бёдер, коснулась её там. Через тонкую ткань он нащупал запретное, горячее. Лена вздрогнула, будто от удара током. Ткань не могла ничего скрыть, не могла защитить.

— Тёть Лен, сейчас… — зашептал он, его голос был сиплым, срывающимся. Он пытался задрать ей юбку, его движения стали резкими, порывистыми. — Я сейчас… быстро, я только…

Лена хотела оттолкнуть парня. Всё внутри неё кричало, требовало прекратить этот абсурд, этот кошмар. Но тело будто окаменело. Воля, и без того истощённая жалостью и чувством долга, растворилась в этом липком, душном воздухе. Она не сделала ничего. Только откинула голову на спинку дивана, уставившись в темноту над стеллажами.

Митя никак не мог справиться с юбкой, его возбуждение, от которого мир вокруг плыл и терял очертания, подсказало ему простое, грубое решение. Рывок — и преграда из тонкой ткани затрещала, порвалась, улетела куда-то в сторону.

— Мить, не… — наконец выдавила она, но её голос прозвучал слабо. Как жалкая попытка оправдать себя. — Хватит.

— Тёть Лен, я быстро, — забормотал парень в ответ, уже не слыша её, ослеплённый близостью цели. Его дыхание обжигало кожу. — Я только посмотрю… только…

Пальцы, такие неловкие, такие настойчивые, коснулись обнажённой кожи там, нет, нельзя, она не должна была его подпускать. Тело Мити прижалось к её ногам, горячее, напряжённое, готовое к своему первому, отчаянному броску в неизвестность. Граница была не просто пересечена — она была стёрта, уничтожена одним порывистым движением. И Лена, закрыв глаза, поняла, что отступать уже некуда.

Член вошёл. Резко. Грубо. Нетерпеливо и неумело. Одно короткое, болезненное движение, и он был внутри. Не было ни нежности, ни подготовки — только этот стремительный, неловкий рывок.

Его лицо, напряжённое в гримасе сосредоточенного усилия, было прямо над ней. Парень замер на секунду, ошеломлённый, поражённый тем, что это случилось на самом деле. Движения. Ещё. И ещё. Неритмичные, порывистые, полные растерянности, неконтролируемые. Длилось это недолго. Через несколько десятков толчков Митя вскрикнул, застонал, затрясся всем телом, и внутри неё разлилось горячее, липкое.

Парень обмяк, рухнув на неё всем весом, ловя последние секунды удовольствия. Его дыхание вырывалось с хриплым, прерывистым свистом.

Лена лежала неподвижно. Она не испытывала ничего. Почти. Была глухая, пустая усталость и слабая, ноющая боль. Но сквозь эту пустоту пробивалось странное, необъяснимое осознание. Что-то было не так. Что-то изменилось.

Она была мокрой.

Это осознание ударило с неожиданной силой. С мужем у них всегда были проблемы. Она почти никогда не возбуждалась, тело не отзывалось. Они всегда использовали смазку, и Витя принимал это как данность, как её особенность. А сейчас… Сейчас отозвалось на это неумелое, жалкое совокупление. Без страсти, без желания, но отозвалось. Это было предательством. По отношению к мужу, по отношению к ней самой, к той картине мира, в которой она считала себя неспособной, к той роли, которую она давно приняла.

Разогревая ужин, Витя смотрел на неё.

— Лена, ты чего какая сегодня? — спросил он. Голос был будничный, обычный, как всегда. — Что-то случилось?

— Ерунда, дорогой, — сказала она, и голос её прозвучал на удивление ровно, как всегда. Она отвернулась, чтобы он не видел её лица. — Просто устала. Длинный день.