Тишина в квартире Пэнси приобрела новое измерение — теперь её нарушало не только щёлканье замков или шаги госпожи, но и приглушённый голос лектора, доносящийся из динамиков планшета, и лёгкий скрип пера по бумаге, когда Гермиона делала конспекты. Это были звуки её нового, извращённого существования, где жажда знаний утолялась через унижение, а каждый шаг к образованию сопровождался физическим напоминанием о её статусе.

Процесс поступления в магловский колледж сферы услуг стал для Гермионы испытанием, смешанным с горькой иронией. Пэнси, сидя в своём кресле и наблюдая за каждым движением, позволила ей заполнить анкеты онлайн, но с одним условием: Гермиона делала это, стоя на коленях перед низким столиком, её спина была прямой, а ягодицы, в которых уже покоилась утренняя доза металлической пробки, слегка приподняты в демонстративной позе покорности.

Каждое поле в электронной форме становилось полем битвы. «Имя: Гермиона Джейн Грейнджер». Её пальцы, привыкшие выводить сложные руны и математические формулы, теперь с трудом попадали по виртуальной клавиатуре. «Образование: неоконченное высшее». Горечь подступала к горлу, но она сглатывала её вместе с холодком металла пирсинга на языке. «Цель обучения: получение профессии для трудоустройства в сфере обслуживания». Эти слова жгли, как раскалённое железо. Она, чей ум был отточен для решения глобальных проблем, теперь официально становилась ученицей курса для будущих официанток и администраторов.

Когда на экране появилось подтверждение о зачислении и список первых дисциплин — «Деловой этикет», «Основы гостеприимства», «Психология общения» — внутри Гермионы что-то дрогнуло. Да, это была пародия на её прежние амбиции. Но это были структура, система, задания. Её разум, изголодавшийся по информации, уже начал анализировать программу, выстраивая связи между предметами, предвосхищая логику изложения. Это приносило мучительное, противоречивое облегчение.

Пэнси, наблюдая за её сосредоточенным, но униженным видом, удовлетворённо улыбнулась.

«Поздравляю, рабыня. Теперь у тебя есть работа. И помни: твоя успеваемость будет под моим контролем. Пятерки — поощряются. Прогулы или неудачи — наказываются. Жестоко».

Распорядок дня Гермионы претерпел изменения, обретшие чудовищную регулярность. Утро начиналось с введения анальной пробки — теперь это был такой же обязательный ритуал, как умывание. Холодный металл, смазанный лубрикантом, медленно входил в неё, и чувство заполненности, сначала отталкивающее, стало... привычным фоном. Постоянное, давящее, унизительное напоминание.

Затем следовала тренировка. Теперь, выполняя приседания или скручивания на пресс, она чувствовала не только холод тренажеров на коже, но и лёгкое смещение пробки внутри, каждое движение отзывалось странным, глубоким давлением. Зеркала отражали её обнажённое, потное тело, её напряжённое лицо и — только ей видимое — лёгкую выпуклость у основания позвоночника, где пряталось металлическое основание бабочки.

Но главным событием дня становились учебные часы. После ухода Пэнси Гермиона подходила к специально выделенному для неё ноутбуку в углу гостиной. Сначала она брала в руки фиолетовый дилдо. Каждый раз этот момент был пыткой. Её пальцы сжимали силикон, её щёки пылали, а внутри всё сжималось от отвращения. Но желание учиться, это животное, неконтролируемое стремление, было сильнее. Она смазывала дилдо, становилась в полусогнутой позе, опираясь одной рукой о стол, и медленно вводила его в себя.

Ощущение было всепоглощающим. Большее, чем пробка, более грубое, оно растягивало её, заполняло, стирая границы её личного пространства. Когда он входил до конца, и основание прижималось к её коже, мир сужался до двух полюсов: экрана ноутбука и инородного тела в её заднице.

Первые лекции были адом концентрации. Голос преподавателя говорил о важности улыбки и зрительного контакта в сервисе, а её всё существо было сосредоточено на давлении внутри. Она ловила себя на том, что сидит неестественно прямо, боясь пошевелиться, чтобы не усилить это ощущение. Слова на слайдах расплывались, мысли путались.

Но постепенно, день за днём, происходило нечто чудовищное и неизбежное. Её сознание, отчаянно цепляясь за информацию, начало учиться фильтровать. Физический дискомфорт отодвигался на задний план, становясь фоновым шумом, постоянным гудением на грани восприятия. Она начала поглощать материал. Конспектировала ключевые принципы коммуникации, анализировала кейсы из гостиничного бизнеса, решала задачи по расстановке мебели в ресторане согласно правилам эргономики.

И по мере того как её ум включался в работу, происходила страшная метаморфоза. Тело, находящееся в состоянии постоянного, сексуализированного стресса, начало давать сбои. Физическое напряжение от дилдо, смешанное с интеллектуальным сосредоточением, создавало токсичный коктейль. Иногда, углубившись в изучение типов конфликтов с гостями, она вдруг замечала, что её рука непроизвольно скользит по животу, пальцы щиплют сосок, а низ живота сжимается от странного, тёплого спазма. Это не было возбуждением в чистом виде. Это была извращённая физиологическая реакция на перегрузку — когда стыд, унижение, умственное напряжение и физическое вторжение сплетались в один тугой узел, посылая по её нервной системе противоречивые, мучительные сигналы.

Самым суровым испытанием стали еженедельные онлайн-семинары. За день до первого из них Пэнси выдвинула новые правила.

«Завтра у тебя будет «живое» общение с преподавателем и одногруппниками, — сказала она, её глаза блестели предвкушением. — Правила остаются незыблемыми. Ты обнажена. Твоя задница заполнена. Но я проявлю снисхождение: ты можешь настроить камеру так, чтобы в кадр попадало только твоё лицо и плечи. Не больше. Я проверю».

Облегчение было крошечным и тут же отравленным. Да, ей не придётся демонстрировать свою наготу незнакомцам. Но сам факт, что она должна скрывать своё тело, сидя обнажённой с дилдо внутри, перед веб-камерой, был новым витком унижения. Это превращало её в актрису, играющую роль нормальной студентки, в то время как её реальность была чудовищным фарсом.

Вечером перед первым семинаром её охватила паника. Она тщательно, с почти болезненной скрупулёзностью, выстроила кадр. Книги на заднем плане (разрешённые Персефоной — только учебники колледжа), нейтральная стена, аккуратно собранные волосы. Её лицо на экране предварительного просмотра выглядело бледным, но сосредоточенным. Ничто не выдавало кошмар, происходивший ниже границы кадра.

Когда начался семинар, и в маленьких окошках появились лица других студентов — обычных людей, вероятно, сидящих в своих комнатах в пижамах или домашней одежде — Гермиону охватило острое чувство обмана. Она была среди них, но отделена пропастью. Она слушала вопросы преподавателя, видела, как другие поднимают руку виртуально, чтобы ответить, и её язык, с холодным металлом пирсинга, буквально немел от желания вступить в дискуссию, поправить чьё-то неточное высказывание, блеснуть эрудицией. Но она молчала. Её участие ограничивалось текстовым чатом, где она отвечала коротко, чётко, избегая любых лишних слов.

А всё её тело в это время находилось в аду. Дилдо внутри неё казался особенно массивным и неудобным. Каждое её незаметное движение на стуле, каждый наклон головы к микрофону отзывался глубоким, смущающим давлением. Она боялась даже глубоко вздохнуть. Её руки, сложенные на столе перед клавиатурой, были ледяными от напряжения. Она чувствовала, как под столом её босые ноги непроизвольно трутся друг о друга, пытаясь как-то справиться с нарастающим внутренним дискомфортом, который уже граничил с чем-то иным — с постыдным, нежеланным тонусом в самых глубоких мышцах.

Преподаватель, пожилая женщина с добрым лицом, однажды напрямую обратилась к ней: «Гермиона, я вижу, вы внимательно следите. Что вы думаете о предложенном решении кейса с недовольным гостем?»

Сердце Гермионы ёкнуло. Глаза всех мини-окон, казалось, уставились на неё. Её разум мгновенно проанализировал ситуацию, выстроил идеальный, многослойный ответ, учитывающий и психологические аспекты, и стандарты сервиса... Но её тело предательски напомнило о себе. Она почувствовала лёгкое, стыдное тепло, пробежавшее по низу живота в ответ на всплеск внимания и интеллектуального вызова. Это было отвратительно.

«Я считаю, предложенное решение эффективно в краткосрочной перспективе, — прозвучал её собственный голос, ровный и спокойный, будто его издавал кто-то другой. — Однако для долгосрочного удержания клиента стоило бы добавить, возможно, небольшой комплимент от администрации с извинениями за доставленные неудобства».

Преподаватель улыбнулась и кивнула. «Замечательное дополнение, Гермиона. Очень зрелый подход».

Похвала обожгла её. Она была заслужена. Она была результатом работы её ума. Но прозвучала она в момент, когда её тело предательски откликалось на собственную униженную ситуацию. Успех и позор сплелись в нерасторжимый узел.

После семинара, отключив камеру и микрофон, она долго сидела, не двигаясь, глядя в тёмный экран. Физическое напряжение достигло пика. Дилдо внутри неё стал не просто инородным телом, а навязчивым, требовательным присутствием. Её рука сама потянулась к груди, сжимая сосок почти до боли, в тщетной попытке как-то уравновесить это всепоглощающее чувство. Она понимала, что правило Пэнси — запрет на оргазм с пустой задницей — уже не было просто внешним приказом. Оно становилось внутренней необходимостью. Чтобы получить разрядку от этого чудовищного коктейля ощущений, ей нужно было сохранить это наполнение. Принять его. Возжелать его.

Прошли недели. Рутина въедалась в плоть и сознание. Утренняя пробка перестала быть шокирующим вторжением. Она стала... частью её утреннего ритуала, таким же обыденным, как чистка зубов. Ощущение постоянной заполненности, сначала невыносимое, стало фоновым состоянием, как тихий гул в ушах. Она носила её на тренировке, чувствуя, как металл слегка нагревается от её тела. Носила, пока мыла полы, и лёгкое давление при наклонах напоминало о её положении уже не с остротой ножа, а с тупой настойчивостью гири.

Но самым страшным был ритуал с дилдо. Каждый раз, садясь за учёбу, она должна была совершать этот акт самоосквернения. И каждый раз это было немым спектаклем, на который, как она знала, иногда смотрела Пэнси через скрытые камеры (она догадывалась об их существовании). Она брала его в руки, и её пальцы уже знали его вес, текстуру. Она смазывала его, и её движения становились не такими дрожащими. Она вводила его, и её тело, преданное и сломленное, встречало его уже не таким яростным сопротивлением.

Это «привыкание» было для Гермионы самой горькой пищей. Это означало, что её границы стирались. Что насилие, пусть и совершаемое её собственной рукой, но по приказу, становилось нормой. Она ненавидела себя не только за физиологические отклики, но и за эту постепенную, ползучую адаптацию. За то, что её ум, чтобы выжить и получить доступ к знаниям, учился мириться с осквернением её собственного тела.

Однажды вечером, закончив сложное задание по расчёту себестоимости банкетного меню, она откинулась на спинку стула, чувствуя удовлетворение от решённой задачи. И в этот момент она осознала нечто ужасное. Дилдо внутри неё, всё это время бывший источником дискомфорта и стыда, теперь... почти не ощущался. Вернее, ощущался, но как часть её состояния, как продолжение её собственной позы за столом. И это отсутствие острого отторжения напугало её больше, чем любая боль.

Слёзы, давно не появлявшиеся, навернулись на глаза. Она не плакала от боли или унижения. Она плакала от потери себя. От понимания, что она адаптируется. Что кошмар становится её повседневностью, а позор — её новой кожей.

Вечера часто заканчивались своеобразным «отчётом». Пэнси, вернувшись, могла потребовать показать ей конспекты, оценки за тесты, выполненные задания. Она просматривала их с видом строгого, но заинтересованного руководителя.

«Хороший анализ слабых мест в стандартной процедуре check-in, — могла сказать она, указывая на эссе Гермионы. — Видно, что думала. Это радует».

Похвала звучала как издевательство, но в ней была и крупица чего-то иного — признания её ума, пусть и в этом извращённом контексте. И эта крупица, к стыду Гермионы, была для неё ценнее, чем любое физическое послабление.

Иногда, если успехи были значительными, Пэнси позволяла себе «награду». Она приказывала Гермионе лечь на ковёр в гостиной, всё ещё с дилдо внутри, и разрешала ей кончить. Но с условием: Гермиона должна была делать это, глядя в огромное зеркало на стене, и описывать вслух, что она чувствует, как её тело реагирует на заполнение, как унижение смешивается с наслаждением.

Эти сессии были новым уровнем ада. Гермиона, трогая себя, доводила себя до оргазма под пристальным взглядом собственного отражения и холодными глазами Пэнси. Её слова, срывающиеся и прерывистые, были исповедью её падения. «Я чувствую... его внутри... это давит... это унизительно... и от этого... тепло... я ненавижу это тепло... но оно есть... оно нарастает...» Оргазм, когда он накатывал, был взрывом стыда и физиологической разрядки, после которого она лежала разбитая, чувствуя себя окончательно опустошённой и осквернённой.

Но даже в этом был страшный парадокс. После такого «поощрения» на следующее утро её ум работал яснее. Унижение, достигшее своего пика, словно освобождало какую-то часть её сознания для чистой работы. Она ненавидела эту связь ещё сильнее.

Ночью, ложась в свою кровать под безжалостным зеркалом на потолке, Гермиона часто не могла уснуть. Она лежала, глядя на своё бледное отражение, на тело, которое теперь всегда носило внутри себя либо пробку, либо дилдо, на чёрный ошейник, ставший частью её силуэта.

Она думала о своих родителях. Они звонили иногда, их голоса были полны облегчения и гордости за «выздоровевшего» отца. Они спрашивали о её учёбе, и она лгала, говоря об «интересных курсах», избегая деталей. Каждый такой разговор был ножом в сердце. Они думали, что она свободна и строит свою жизнь. Они не знали, что их дочь в этот самый момент лежит голая в стеклянной клетке, с металлом в заднице, вынужденная благодарить свою мучительницу за право на образование.

Она думала о Гарри и Роне. О Хогвартсе. О своих прежних мечтах. Эти мысли были опасны. Они вызывали такую острую боль, что её тело, ища защиты, иногда выдавало ту самую предательскую реакцию — лёгкую дрожь, тепло внизу живота, как будто унижение настоящего было щитом от боли прошлого. Это сводило её с ума.

Постепенно она начала понимать стратегию Пэнси. Та не просто унижала её. Она перестраивала её психику. Связывая процесс обучения, единственный источник остатков самоуважения Гермионы, с глубоким физическим унижением и вынужденным сексуальным подчинением, она создавала нерасторжимую нейронную связь. Знания, ясность ума, успех — всё это теперь приходило к Гермионе через воронку позора. Её собственная психика начинала воспринимать это как единый процесс. Чтобы думать, чтобы чувствовать себя собой, ей нужно было быть униженной. Это было изощрённее любой пытки.

Однажды ночью, глядя в потолочное зеркало, Гермиона поймала себя на мысли, которая заставила её кровь застыть в жилах. Она думала о предстоящем сложном задании по психологии общения. И в тот же миг её тело, ещё до того как она сознательно представила себе дилдо, отозвалось лёгким, знакомым сжатием глубоких мышц, почти... ожиданием.

Она зажмурилась, пытаясь прогнать этот ужас. Но мысль уже поселилась в ней, тёмная и ядовитая. Она привыкала не только физически. Её подсознание начинало вплетать инструменты её порабощения в саму ткань её интеллектуальных устремлений.

За окном плыли огни города, символы чужой, нормальной жизни. Внутри стеклянных стен её личной тюрьмы Гермиона Грейнджер, лучшая ученица Хогвартса, училась быть официанткой. И её учителем был не только голос из динамика, но и холодный металл и упругий силикон внутри неё, и насмешливый взгляд женщины, которая отняла у неё всё, чтобы подарить самое страшное из милосердий — право оставаться собой, заплатив за это разрушением самой себя.

Её падение не было стремительным обвалом. Оно было медленным, неумолимым сползанием в трясину, где границы между болью и привычкой, между стыдом и необходимостью, между Гермионой-студенткой и Гермионой-рабыней постепенно стирались, оставляя после себя лишь призрак той девушки, которая когда-то верила, что знания освободят её. Теперь они заковывали её в цепи, выкованные из её собственного, преданного тела.