Пришла Катенька к реке, где вода прозрачная, как слеза девичья, течёт лениво меж камышей зелёных, а над ней ивы плакучие ветвями своими воду целуют. С лоханью тяжёлой, бельём барским нагруженной, села она на камень гладкий, принялась стирать — рубахи белые, сарафаны шёлковые, простыни тонкие. Теребит их вальком деревянным, пену мыльную гонит, да пот с неё градом катится под солнышком полуночным, жгучим, что кожу молодую колет иголками золотыми. Перестирала она всё, выжала, развесила на кустах, чтоб обсохло, а сама утомилась, спина ноет, плечи ломит. А между ног горячо сделалось, влажно, после всего пережитого — бани той, рук барских, пальцев старостовых. Вспомнилось, и жар по телу разошёлся, стыдно, но сладко. "Ох, остудиться бы, " — подумала она, озираясь — никого кругом, только птицы поют да рыба в воде плещет.

Сбросила Катя сарафан, потом сорочку тонкую, что к телу прилипла от пота, и осталась нагишом, как в утробе матери. Тело её молодое, соблазнительное — груди налитые, как груши спелые, с сосками розовыми, что от ветерка речного затвердели; талия тонкая, что в ладонях умещается; бёдра полные, попа круглая, упругая, как тесто квасное; ножки стройные, от колен до щиколоток гладкие, как шёлк. Волосы светлые, мокрые от пота, по спине стекают ручьями, а лоно девичье, волосками мягкими поросшее, от жара того внутреннего блестит влагой не только речной. Сложила она одежку аккуратно на камешке у берега, башмачки рядом поставила и вошла в воду по бёдра. Вздохнула от прохлады, вода обняла тело, как любовник нежный, смочила кожу, остудила жар. Заплыла чуть дальше, плечи в воде утопила, волосы распустила, и плывёт, как лебедь белая, забыв обо всём.

В это время подошёл к речке и Степан, сердце его всё ещё колотится от видений тех грешных — бани, спальни барской, рук старостовых. Не сразу он смог добраться, задержал его Еремей Кондратьич с поручениями пустыми: то доски перетаскать, то амбар проверить, глазом косым поглядывая, ухмыляясь в бороду сальную. Наконец разобрался Степан с делами, крадётся по тропке узкой, видит — одежда Катина на берегу лежит, а в воде силуэт милый плещется. Улыбнулся он, предвкушение сладкое в груди разгорелось: "Подшучу-ка над ней, подплыву тихо, со стороны, обхвачу под водой тело её соблазнительное, чтоб взвизгнула, да обняла в ответ." Сбросил он рубаху, штаны, вошёл в поросший зеленью берег, крадётся меж камышей, как волк лесной. В воду нырнул тихо, как рыба, подплывает к Кате со спины, она его не замечает, плещется, напевает что-то тихо. Сердце у Степана стучит, корень мужской от вида того вчерашнего, от близости её, уже твердеет в воде прохладной.

Тут видит он, как Катенька засобиралась обратно — вода остудила, солнышко зовёт. Спрятался он за порослью густой, за кустами ивовыми, думает: "Подглядеть за ней, пока одевается, тело милое узреть в солнечном свете." Выходит Катя из воды медленно, вода с неё стекает ручьями серебряными, по груди, по животу, по бёдрам, блестит кожа молодая, как жемчуг мокрый. Солнышко греет её, капли искрятся, соски от ветра твёрдые, попа покачивается маняще, ножки мокрые оставляют следы на песке. Одевается она торопливо: сорочку накидывает, тонкую, что к телу прилипает, груди обрисовывая; сарафан натягивает, но башмачки... где же они? Озирается, камешек обходит, кусты раздвигает — нету. "Господи, куда делись?" — шепчет она, босая на камнях стоит, пальчики ноги шевелит.

— Потеряла что, красавица? — раздался голос насмешливый.

Глядит Катя, а там сын барина, Алексей, стоит ухмыляясь, высокий, худощавый, с лицом бледным, городским, волосами чёрными, завитыми, в сюртуке модном, с часами на цепочке. Приехал он вчера из города, из Университета петербургского, на каникулы летние, с двумя приятелями — такими же вертопрахами, студентами, в жилетах расшитых, с тросточками в руках, лица румяные от вина, глаза масляные. Один рыжий, с веснушками, другой коренастый, с усами тонкими, — стоят, переглядываются, хихикают.

— Башмачки мои... не видели ли? — спросила Катя робко, руки на груди скрестив, чтоб сорочка не просвечивала.

— А что ж ты, Катенька, разбрасываешь башмаки свои по берегу, как листья осенние? — протянул Алексей, глаза по ней шарит, от шеи до щиколоток, ухмылка змеиная. — Видели, видели. Да не одни.

— Ой, значит, видели. А где они? — вспыхнула она, шаг ближе делая.

— Отдадим мы тебе твои черевички, красавица, — сказал Алексей, кивая приятелям. — Если сыграешь с нами в угадайку. Угадаешь загадку — твой один башмак. А проиграешь... снимешь одну одежку. Что скажешь?

Уйти бы босой, плюнуть на всё, в усадьбу побежать, да только башмачки те дороже любой одежки были — Степан их из города привёз, с любовью, на ярмарке выбирал, чтоб нога в тепле да в красе была. Кивнула она, губы закусив до крови: "Ладно... играем."

— Молодец, Катенька, — сказал Алексей, и глаза его масляно заблестели, как масло на сковороде. — Слушай первую. Без рук, без ног, а ворота отворяет.

— Ветер, — выдохнула Катя, ответ этот с детства знала, от бабушки слышала.

— Угадала, — скучающе протянул он и бросил ей один башмачок, кожаный, мягкий. Надела она его, и будто смелее стала, нога в тепле. "Молодец, Катя, " — подумал Степан, который вылез из речки тихо, оделся в зарослях и сидит теперь за кустами, наблюдает, сердце колотится.

— А теперь вторая, — ухмыльнулся Алексей. — Горбатый мужик стоит, два ведра при нём висят. Как девке поклонится — так вода и прольётся.

— Коромысло, конечно, — ответила Катя уверенно, простая загадка, житейская.

— А вот и нет! — взвизгнул он от восторга, приятели загоготали. — Это же мужик над девкой! Спина горбатая, "вёдра" при нём... А как "поклон" сделает — так и "вода" прольётся! Проиграла. Снимай платье!

Побледнела Катя, как лён осветлённый, кровь отхлынула, но делать нечего — уговор есть уговор. Стянула через голову сарафан, ткань шуршит, тело проступает под сорочкой тонкой, мокрой ещё от реки, прилипает к коже, груди обрисовывая, соски просвечивают. Загоготали дружки Алексея, глаза жадные, как у волков на овечку: "Ох, какая фигурка, Катюша! Груди как дыньки спелые!" А Степан в кустах кулаки сжимает, ярость душит.

— Ещё партию, — сказал Алексей, в азарт входя, щёки румяные. — Сам рогат, да не бык. В жаркую печь лезет, а своего дела не бросает.

— Ухват, — прошептала Катя, цепляясь за правду простую, понятную.

— Неверно! — взвыл он, хлопая в ладоши. — Это мужской уд! Он всегда "рогат"! В "жаркую печь" девичью лезет, чтоб семя своё влить! Проиграла! Снимай сорочку! — И облизнулся, жаждет увидеть голое тело девичье, глаза горят, штаны на нём теснеют.

Степан сам сидит, нервничает, губу кусает до крови, корень его в штанах шевельнулся от вида того — Катя полунагая, кожа блестит на солнце.

Делать нечего. Стягивает Катя рубаху нижнюю медленно, дрожащими руками, сорочка соскользнула, обнажила плечи, груди красивые, налитые, тяжёлые, с венами синими под кожей белой, соски розовые, затвердевшие от ветра да стыда. Прикрывает она одной рукой груди, другой промежность, дрожит то ли от холода речного, то ли от стыда жгучего, щёки алые, глаза в землю. Парни в восторге, дыхание сбилось: "Эх, Катенька, тело-то какое! Как молочко свежее" — выдохнул рыжий, а коренастый облизнулся, штаны расстёгивая чуть.

— Ну что, Катенька, — голос Алексея стал вкрадчивым, как шёлк змеиный, — последняя игра. Загадка будет одна. Угадаешь — забираешь и сарафан, и сорочку, и второй башмак. А проиграешь... исполнишь одно моё желание.

— Загадывай, — сказала она твёрдо, глаза в его вперив.

— Входит сухим, а выходит мокрым. Дарит радость тому, кто его ждёт.

Катя смотрит прямо в глаза Алексею, видит в них торжество, предвкушение похоти — ждёт он, что сдастся, промолчит. Но собирает она всю волю, весь стыд свой в кулак, и, едва разжимая губы, выдавливает слово срамное, грязное, что он хотел услышать: "Уд..."

Парни за её спиной завыли от восторга, как псы на луну. Но Алексей поднял руку, останавливая их. На лице его улыбка победителя, змеиная, жестокая: "Ай-яй-яй, Катенька, какой срам... Это ведро в колодце. Только о грязном и думаешь, девка распутная. Проиграла ты. Окончательно."

Тут не выдержала Катя, кровь в голову ударила, слёзы злости навернулись.

— Так вот чему вас в университетах ваших учат?! Над девками невинными потешаться да срамным словам учить, как блудникам кабацким?!

Ох как не понравилось это Алексею — мигом смех на лице яростью сменился, глаза налились кровью. Деревенская девка, полуголая, посмела его, сына барина, учить!

— Что ты вякнула, дура?! — прошипел он, шагнув к ней, кулаки сжаты. — А ну, хватайте её, парни! Сейчас я эту учительницу проучу! Сейчас она у меня узнает, что такое настоящее желание...

Бросились дружки его, как псы на добычу, схватили Катю за руки, за плечи — она ругается, брыкается, ногами молотит, вырывается, но крепко держат, синяки на коже белой оставляя. Тело её извивается, груди колышутся, попа напряжена, слёзы по щекам стекают. Сидит Степан за кустами, дрожит от ярости, кулаки белые, хочет выскочить, невесту свою спасти, да вдруг чувствует — уд его мужской торчит в штанах, твёрдый, как дубина, распалился он сегодня видами женскими, грешными сценами — баня, спальня, тело Катиной на солнце. "Ах ты ж, бес попутал! — думает он, краснея от стыда. — Как же выйду сейчас, засмеют все, с бугром в штанах... Сидеть ли, ждать ли чуда?"

А тем временем Алексей, в порыве бешеном, сорочку Катину с земли схватил, запихнул в рот ей, чтоб не кричала. Держат её крепко парни, руки за спину завели, ноги раздвинули чуть. Алексей гладит её по спинке влажной ладонью дрожащей, по позвоночнику проводит, мурашки по коже вызывает, потом лапает грудь по-хозяйски — одну, другую, мнёт грубо, соски щиплет, краснеют они под пальцами. "Эх, Катенька, груди-то какие сочные, как ягоды в молоке!" — бормочет он, дыхание хриплое. Опускается ниже, к попе круглой, сжимает ягодицы, раздвигает ляжки сильней, пальцами по складочкам лона проводит, сок от стыда да жара собирает. "А дырочки-то у тебя, красавица, тесные, розовые, как у девственницы... Сейчас я их растяну, чтоб помнила, кто хозяин!"

Командует он: "Ложите её, парни, на спину, чтоб видно было всё!" Кладут они Катю беспомощную на песок тёплый, на плащ свой расстеленный, крепко держат — один за руки, другой за ноги, раздвинуты они пошире, лоно открыто, блестит на солнце влагой предательской. Вспотела она вся, тело в поту липком, капли по груди стекают, по животу, в ложбинку между бёдер. С самого Алексея пот капает на неё, глаза у него бешеные, порочные, как у зверя в жару, пожирает взглядом — груди, лоно, ножки дрожащие. Садится он на колени меж ног её, штаны спускает торопливо, вываливается наружу уд твёрдый, средний, но набухший, головка алая, жилы вздулись. Пристраивает он его к лону Катиному, трётся о складочки влажные, и начинает засовывать медленно, сантиметр за сантиметром — головка раздвигает губы нежные, входит внутрь, тесно, горячо, Катя мычит сквозь кляп, тело выгибается, слёзы текут.

— Ах ты, девка сладкая, тесная какая, — прохрипел Алексей, входя глубже, глаза его блестят от похоти. — А Степан твой, жених убогий, небось и не знает, какая ты внутри горячая, мокрая... Теперь-то поймёт, когда рога ему наставим, ха-ха, будет он рогоносцем деревенским, а ты — моей потаскушкой послушной!

Степан тем временем мучается в кустах, хрен его проклятый не думает униматься, распалился он пуще — видами теми, Катиной наготой, сценами грешными. "Что ж делать, Господи?" — шепчет он, и видит камень под собой, увесистый, серый. Поднимает его, кулак сжимает: "Брошу в Алексея, отвлеку, и убегу — авось не увидят, кто бросил, будь что будет. Главное, чтоб Катю не попортили, честь её спасли." Заносит уж он руку с камнем, мышцы напряглись, как у медведя в ярости, как вдруг перехватывает его рука тяжёлая, мозолистая, как клещи железные. Оборачивается Степан, а там сам барин, Захар Демидович! Качает головой он, глаза строгие, но ласковые: "Не надо, Степан, не грешни зря. Я сам разберусь." И идёт барин тяжёлой поступью своей прямо к сыну беспутному, кусты раздвигает, как тростник.

Выходит он из-за кустов, огромный, как гора ходячая, рубаха на нём распахнута, борода вздыбилась, и как загремит басом своим на всю округу, эхом по реке разнёсся: "АХ ТЫ, ПАСКУДНИК! СУКИН СЫН! ЧТО ТВОРИШЬ, ВЕРТОПРАХ?!" Хватает он Алексея за шкирку одной лапищей, легко, как щенка, от Катиного лона отрывает, уд его вялый теперь болтается. Разбежались дружки его, как тараканы от огня, в кусты нырнули, штаны подтягивая. А барин тем временем орёт на сына, тащит его к воде, как тряпку: "ТАК ВОТ ОНИ, ТВОИ НАУКИ ПЕТЕРБУРГСКИЕ?!" И суёт его башкой в воду речную, держит, булькает Алексей, бьётся, но силёнок нет против отца. Вытаскивает, кашляет тот, мокрый весь, а барин снова орёт: "СМОТРЮ Я НА ТЕБЯ, АЛЕКСЕЙ, И НЕ РАЗУМЕЮ: ТЫ МОЙ ЛИ СЫН? ИЛИ ПОДМЕНИЛИ МНЕ ТЕБЯ ТАМ, В СТОЛИЦЕ ВАШЕЙ БЛУДНОЙ?!" Снова в воду суёт, держит дольше, пузыри идут. Вынимает, швыряет как щенка на песок мокрый: "Я НА ТУРЕТЧИНЕ ХРЕБЕТ ГНУЛ, КРОВЬЮ КУПАЛСЯ, ЧТОБЫ ТЫ, ЩЕНОК, ОТЦОВСКОЕ ИМЯ В ГРЯЗЬ ВТАПТЫВАЛ?! А, КОБЕЛЬ ПРОКЛЯТЫЙ?! ЧТОБ ГЛАЗА МОИ ТЕБЯ НЕ ВИДЕЛИ, ПАСКУДНИК! "

Убегает Алексей в страхе, мокрый, штаны спущенные, в кусты, приятели его следом, как зайцы. Барин нагибается к Катеньке, которая ещё голая лежит на песке, успела только кляп вынуть изо рта, слёзы по щекам размазаны, тело дрожит мелко. Видит он её такую — заплаканную, беззащитную, кожу белую, груди налитые, лоно влажное от слёз да пота, и у самого в штанах твердо стало, корень набух, жар внизу живота разгорелся. "Не попортил ли тебя этот негодяй, Катенька?" — спрашивает он голосом хриплым, глаза по телу её шарят. "Не знаю, барин..." — шепчет она, всхлипывая, поднимается на ноги шатко, руками груди прикрывает. "Давай, милая, проверю, " — прогудел он ласково, но властно, подходит сзади, прижимается грудью своей широкой к спине её влажной, дыхание горячее на затылок падает.

Одной рукой проводит он по телу её спереди, ладонью тяжёлой по животу гладкому скользит, вверх к груди одной поднимается, мнёт нежно, сосок задевает, приговаривая: "Не поломали ли тебя ироды эти, не поранили ли тело твое нежное, ягодка моя?" Наслаждается он прикосновениями, кожа её горячая под пальцами, мурашки по ней бегут, а Катя сама начинает дышать чаще, грудь вздымается, жар от рук его по жилам разливается, стыдно, но сладко. А второй рукой он двумя пальцами своими толстыми осторожно входит в дырочку её тесную, которая уже очень влажная стала от прикосновений тех, сок девичий течёт, обволакивает пальцы липко. Раздвигает он складочки нежные, медленно, сантиметр за сантиметром, внутри тесно, стеночки сжимаются, пульсируют, Катя ахнула, ноги подкосились, но барин держит крепко. Проводит пальцами глубже, кругами водит, находит то местечко скрытое, трогает нежно, и она стонет тихо, тело выгибается навстречу против воли, сок хлещет пуще, пальцы скользят легко в той влаге сладкой. Наконец достигают его пальцы точки нужной, плёнки девственной, и понимает он — цела ещё девка, не тронута. "Хорошо, милая, не попортил он тебя, " — шепчет барин, вынимая пальцы медленно.

Степан тем временем смотрит из кустов, ждёт, пока уймётся уд его твёрдый, распалённый видом Катиной наготы да насилия того, ярость и желание смешались. Барин спиной своей огромной заслонил Катю, не видит Степан, что там они делают — только спина широкая колышется чуть, да слышны вздохи тихие. Наконец унялся его хрен, отдышался он, выходит из-за кустов, подходит к Кате, которая уже одеться пытается, сарафан накидывает торопливо. Барин отстранился быстро, осторожно, штаны поправил, чтоб бугор не виден был. Утешает Степан Катю: "Милая моя, не плачь, всё миновало..." Обнял он её крепко, прижал к груди, чтоб дрожь унялась.

— Ну ладно, ребятки, пойду я, — вздохнул барин, вставая во весь рост. — Делами займусь.

— Спасибо, барин, — сказали хором Катя и Степан, склонив головы.

— Да за что... — буркнул он, махнув рукой тяжёлой. — За то, что вертопраха такого воспитал, блудливого? Эх... — И ушёл тяжёлой поступью своей, спина прямая, как стрела, но плечи поникли чуть, тень грусти на лице.

Остаются одни на берегу Степан и Катя, солнце греет, река плещет, бельё на кустах сохнет. Обнял он её крепче, уткнулся носом в волосы, пахнущие травами да водой речной, и шепчет: "Никому не дам тебя в обиду, родная..." А она прижалась, слёзы высыхают, и тепло в груди разливается, несмотря на срам тот пережитый.