Прошлое становилось призрачным, как выцветшая фотография. Очертания прежней жизни — библиотеки, запах пергамента, вес волшебной палочки в руке, ощущение собственной значимости — все это расплывалось, замещаясь новой, жестокой реальностью. Реальностью, где ее тело было не храмом, а инструментом, а воля — химерой.

Однажды утром, когда Гермиона, стоя на коленях, дрожа от холода и предчувствия, ожидала уход Пэнси, та остановилась перед ней, заложив руки за спину.

— Встань, — скомандовала Пэнси, ее взгляд скользнул по обнаженной фигуре рабыни с привычной, холодной оценкой.

Гермиона послушно поднялась, стараясь не скрещивать руки на груди, не прикрываться. Ее кожа покрылась мурашками.

— Сегодня у тебя особое задание, — объявила Пэнси, и на ее губах играла та самая улыбка, что всегда предвещала нечто мучительное. — Ты отправишься в салон. Тот самый, где тебя... привели в порядок.

Внутри Гермионы все сжалось в ледяной ком. Воспоминания о лазерной эпиляции, о безразличных руках косметолога, о чувстве утраты части себя нахлынули с новой силой.

— Что я должна сделать? — тихо спросила она, уже зная, что ответ будет для нее ударом.

— Ты сделаешь себе пирсинг языка.

Слова повисли в воздухе, острые и нереальные. Гермиона почувствовала, как пол уходит из-под ног. Пирсинг. Она всегда считала это вульгарным, проявлением дурного вкуса, чем-то чуждым ее утонченному, академическому мировоззрению. И теперь ей предстояло воткнуть кусок металла в собственное тело.

— Но... зачем? — вырвалось у нее, прежде чем она смогла остановиться.

Пэнси рассмеялась — коротко, язвительно.

— Потому что мне нравится, как металл скользит по коже. Особенно по нежной. Когда ты вылизываешь мою киску, я хочу чувствовать не просто твой жалкий, неумелый язык. Я хочу чувствовать сталь. Это добавляет пикантности. Как специя к блюду.

Откровенность этих слов, их циничная, потребительская сущность заставили Гермиону сглотнуть комок тошноты. Ее язык, орган речи, артикуляции сложнейших заклинаний, инструмент ее ума, должен был быть увековечен как инструмент для услады ее мучительницы.

— Я... я всегда ненавидела пирсинг, — прошептала она, и в голосе ее прозвучала тень былой принципиальности.

— Твои вкусы меня не интересуют, — парировала Пэнси, ее голос стал ледяным. — Ты либо идешь и делаешь это добровольно, либо я сочту это неповиновением. И последствия, как ты знаешь, коснутся не тебя. Выбор за тобой, Грейнджер. Как всегда.

Угроза, как шип, вонзилась в самое сердце. Выбора, конечно, не было. Не было его с того самого дня, когда ее дрожащая рука подписала контракт. Это была лишь иллюзия, жестокая игра, в которой Пэнси всегда оставалась победительницей.

Гермиона опустила голову, чувствуя, как последние крохи ее сопротивления рассыпаются в прах.

— Я подчиняюсь, госпожа Паркинсон.

— Вот и умница. Теперь насчет одежды. Ты не можешь идти по улице голая, как я тебя держу дома. Это вызвало бы... ненужные вопросы. Но и респектабельный вид тебе не к лицу. Ты должна выглядеть соответственно своему положению.

Пэнси вышла из комнаты и вернулась с небольшой свернутой стопкой ткани. Она бросила ее к ногам Гермионы.

— Надень это.

Гермиона подняла одежду. Это был ярко-розовый, почти неоновый обтягивающий топ из тончайшего трикотажа, без рукавов и с таким глубоким вырезом, что он едва прикрывал соски. К нему полагались крошечные, обтягивающие черные шорты из денима. И пара простых белых кроссовок. Никакого нижнего белья.

Ощущение ткани на коже после недель полной наготы было странным и неприятным. Топ натянулся на ее грудь, откровенно облегая каждый изгиб, и Гермионе показалось, что ее маленькая, упругая грудь стала еще более уязвимой и выставленной напоказ. Шорты впивались в кожу бедер, и она чувствовала, как ткань трется о ее гладкую, лишенную волос кожу в самых интимных местах. Отсутствие белья заставляло ее чувствовать себя голой даже в одежде. Каждый шаг, каждое движение воздуха вызывало щекочущее, стыдное ощущение доступности.

Она посмотрела на свое отражение в зеркале в прихожей. Перед ней стояла незнакомка — дерзко одетая, с вызывающим силуэтом, с черным кожаным ошейником на шее, резко контрастирующим с розовым топом. Она выглядела так, как, по ее прежним представлениям, должны были выглядеть девушки легкого поведения. Шлюха. Слово, которое Пэнси когда-то вложила ей в голову, теперь материализовалось в ее отражении.

— Прелестно, — констатировала Пэнси, с наслаждением глядя на ее смущение. — Теперь иди. Адрес салона ты знаешь. И не вздумай задерживаться.

Путь до салона стал для Гермионы унизительным шествием. Ей казалось, что каждый прохожий, каждый водитель в проезжающей машине смотрит на нее, на ее откровенный наряд, на ошейник. Она чувствовала на себе взгляды — любопытные, осуждающие, похотливые. Ее щеки пылали. Она пыталась идти быстрее, скрестить руки на груди, но это лишь привлекало еще больше внимания.

Она ловила на себе взгляды женщин — одни смотрели с презрением, другие с жалостью. Мужчины же провожали ее долгими, оценивающими взглядами, которые скользили по ее ногам, бедрам, груди, задерживаясь на ошейнике. Она чувствовала себя не человеком, а объектом, выставленным на всеобщее обозрение. Каждый такой взгляд был иглой, вонзающейся в ее и без того растерзанное достоинство.

Войдя в знакомый стерильный, пахнущий антисептиком салон, она почувствовала новую волну стыда. Администратор, та самая невозмутимая женщина, встретила ее тем же бесстрастным взглядом.

— Мисс Паркинсон предупредила. Пирсинг языка. Проходите, мастер ждет.

Ее проводили в небольшой кабинет, где за столом с яркой лампой ждал молодой человек с множеством пирсингов на лице. Он бросил на нее беглый взгляд, без удивления, словно видел таких, как она, каждый день. Возможно, так оно и было.

— Садитесь, — указал он на кресло, похожее на стоматологическое.

Гермиона села, ее сердце бешено колотилось. Она смотрела на инструменты, разложенные на стерильном подносе — щипцы, игла, сам штангу с двумя шариками на концах. Металл блестел под холодным светом лампы.

— Откройте рот пошире, — скомандовал мастер, надевая перчатки.

Она повиновалась. Он зафиксировал ее язык щипцами. Ощущение было неприятным, обезличивающим. Она видела его пальцы в перчатках, держащие ее язык, как какой-то кусок мяса.

— Глубоко вдохните, — сказал он, поднося иглу. — И не двигайтесь.

Боль была острой, жгучей, но короткой. Один резкий укол, и сквозь ее плоть прошла сталь. Она сглотнула солоноватый привкус крови, чувствуя, как по щекам текут слезы. Это были не столько слезы от физической боли, сколько от осознания происходящего. В ее тело, в ее сущность, вживляли чужеродный объект по прихоти другой женщины. Это было клеймо, невидимое, но ощутимое, еще более унизительное, чем ошейник на шее.

Мастер закрутил шарики, дал ей рекомендации по уходу и отпустил. Все заняло не больше десяти минут. Но за эти десять минут что-то внутри Гермионы окончательно переломилось.

Обратная дорога была еще более невыносимой. Металл во рту ощущался чуждым, массивным. Он мешал ей, его присутствие было постоянным напоминанием о том, для чего он был предназначен. Она чувствовала его холодок о небо, слышала легкий щелчок шариков о зубы, когда двигала языком.

Вернувшись в квартиру, она с облегчением сбросила с себя позорный топ и шорты. Нагота, как ни парадоксально, в этих стенах стала чем-то вроде привычной униформы, менее стыдной, чем тот вызывающий наряд. Она стояла посреди гостиной, одинокая и разбитая, проводя кончиком языка по холодному металлу штанги. Отвращение подкатывало к горлу.

Вечером, когда вернулась Пэнси, ее глаза сразу же блеснули любопытством. Она, не снимая пальто, подошла к Гермионе.

— Покажи.

Гермиона медленно открыла рот и высунула язык. Маленькая стальная серединка блестела на розовой плоти.

Пэнси улыбнулась — широко, искренне, с неподдельным удовольствием.

— Идеально. Прямо как я и хотела. Ну что ж, время испытать новую игрушку.

Она скинула пальто и, взяв Гермиону за руку, повела ее в спальню. Там, как и в прошлый раз, она села на край кровати и, не сводя с Гермионы властного взгляда, задрала подол своей строгой юбки и сняла трусики.

— На колени. И служи. Я хочу почувствовать твой новый язычок. Сначала здесь, — она указала на свою киску, — а потом... ниже. Мой анус тоже заслуживает внимания.

Внутри Гермионы все оборвалось. Пирсинг языка был одним уровнем унижения, но приказ вылизывать анус... это было нечто иное, более грязное, более животное, переступающее последние границы. Отвращение стало физическим, давящим грузом в желудке.

Но ее тело, закаленное неделями рабства, уже двигалось само. Она опустилась на колени, ее взгляд уткнулся в узор паркета. Она чувствовала запах Пэнси, смесь дорогих духов, пота и женственности. Она наклонилась и коснулась языком клитора Пэнси.

Ощущение было странным. Холодный металл скользил по нежной, влажной коже, вызывая резкий контраст. Она слышала тихий, одобрительный вздох сверху. Она работала языком, стараясь, как и всегда, отключиться, но новое ощущение не давало этого сделать. Каждое движение металла о плоть Пэнси было напоминанием о ее собственном падении, о том, что ее тело было модифицировано для чужого удовольствия.

— Да... вот так... — шептала Пэнси, ее пальцы вцепились в волосы Гермионы. — очень приятно.

Затем последовала новая команда, тихая и властная:

— Теперь ниже. Не останавливайся.

Гермиона закрыла глаза, чувствуя, как ее сознание пытается отделиться от тела, улететь куда подальше от этого кошмара. Она провела языком к темному, узкому отверстию. Вкус изменился, стал более терпким, чужим и интимным до боли. Она чувствовала каждую складку кожи, каждое движение мышц Пэнси, которая наслаждалась процессом, слегка постанывая.

Унижение достигло своей кульминации. Она, Гермиона Грейнджер, с пирсингом в языке, вылизывала анус Пэнси Паркинсон. Мысли о карьере, о политике, о научных открытиях казались теперь не просто несбыточными, а абсурдными, принадлежащими другой вселенной. Эта вселенная состояла из вкуса чужого тела, холода металла во рту и всепоглощающего стыда.

Пэнси кончила с громким, сдавленным криком, ее тело на мгновение затряслось, а пальцы судорожно сжали волосы Гермионы. Затем она откинулась на кровать, тяжело дыша.

Наступила тишина, тяжелая и густая. Гермиона оставалась на коленях, не в силах пошевелиться, чувствуя на своем лице влагу и запах унижения.

Пэнси медленно приподнялась на локте. Ее лицо было расслабленным, удовлетворенным.

— Хорошая работа, рабыня, — произнесла она, и в ее голосе прозвучала редкая нота прямого, ничем не окрашенного одобрения. — Твое новое украшение оправдало ожидания. Ты становишься все более полезной.

Эти слова — «хорошая работа», «полезная» — обожгли Гермиону сильнее любого оскорбления. Они означали, что она не просто подчиняется. Она эффективна в своем рабстве. Она совершенствуется в унижении.

Она не ответила. Она не могла. Она лишь опустила голову еще ниже, чувствуя, как металл во рту давит на язык, словно клеймо, выжженное не на коже, а на самой ее душе. Ее падение продолжалось, и с каждым новым днем она открывала для себя все новые, более глубокие уровни позора. И самое страшное было то, что в этом падении она начинала терять саму себя, превращаясь в ту самую «полезную вещь», которой так желала ее госпожа.