1984 год. Город Свердловск.

Повод был пустяковый. На уроке истории, который вела Маргарита Павловна — строгая женщина с пучком седых волос и в неизменном коричневом костюме, — Мишка поспорил с соседкой по парте, Олей. Она наступила ему на ногу своим сапогом, а он, не сдержавшись, буркнул: «Слепая, что ли? Гляди под ноги!». Учительница это услышала. В классе повисла тишина, нарушаемая только тиканьем часов с портретом Андропова на стене. Маргарита Павловна медленно поднялась, её лицо стало каменным.

— Михаил, к доске! — её голос прозвучал, как удар хлыста. — Твоё хамство, молодой человек, недостойно пионера и будущего строителя коммунизма. Особенно по отношению к девушке. Запишу в дневник. Пусть родители разберутся.

Эта синяя тетрадка стала его приговором. «Грубое нарушение норм социалистического общежития. Неуважение к товарищу. Требуется принятие мер.» И подпись учителя. Мать Миши, увидев это, не сказала ни слова. Она молча положила дневник на комод, рядом с дефицитным набором «Халвы» в жестяной банке, припасённой для гостей, и кивком показала Мишке на его комнату. Её молчание было страшнее крика.

Гости — подруга матери со времён института, тётя Валя, и её дочь Наташка — приехали из пригорода. Они сидели на кухне, пили ароматный, по советским меркам, цейлонский чай «со слоном» и заедали его тем самым лакомством. Их разговор о дефицитных джинсах и новом фильме «Пираты XX века» доносился из-за двери. Мишка сидел на кровати под плакатом «Миру — мир!» и ждал. Ждал, когда тётя Валя с Наташкой уедут на электричке в семь вечера. Но мать решила иначе.

В комнату зашла мать, руке у неё был не просто ремень, а широкий, дубовый, отцовский армейский ремень с тяжёлой бляхой. Мать молча подошла, опустила его голову и зажала шею парня между своих коленей.

Сначала был шок от внезапности и унижения. Удары обрушивались на голую кожу с противным, приглушённым чмоканьем. Мишка открыл рот и начал глубоко, как ныряльщик, дышать в такт ударам, стараясь не шуметь. Сквозь звон в ушах он слышал обрывки разговора на кухне, который на секунду затих, а затем продолжился чуть громче, будто пытаясь заглушить происходящее. Удары становились болезненнее. «Мам, ну прекрати... не надо... не буду я больше...» — зашипел Мишка сквозь зубы, но мать, будто не слыша, методично продолжала стегать. Боль нарастала волнами, превращая задницу в один сплошной огненный очаг. Пацан начал айкать, стонать. А ремень свистел снова и снова, стараясь по три-четыре раза угодить в одно и то же место.

И тут сломалась внутренняя плотина. Мишка заскулил, сначала тихо, потом громче, потом завыл и заревел, захлёбываясь слезами и соплями: «Не буду! Прости! Мамочка! Не буду больше никогда!». Крик был полнейшей капитуляцией.

Женщина остановилась, отдышалась и бросила ремень на пол с глухим стуком. Не глядя на поротого сына, вышла и позвала из кухни: «Валя, зайди на минуту». Та вошла, и Мишка, прикрываясь руками, услышал её одобрительное: «Нужно, нужно. Мальчик должен знать границы».

Потом она крикнула в коридор: «Наташ! Иди посмотри, как непослушных мальчишек учат!».

«Подумаешь, Мишка с голой жопой, — донёсся из-за двери, где гремел «Ну, погоди!», презрительный голос. — Нужна мне его жопа...»

Но любопытство, видимо, пересилило. Через полминуты в комнату вошла и Наташка. Она смотрела на поротого не со страхом, а с холодным, изучающим интересом.

«Ну что, герой, стыдно?» — спросила тётя Валя. Мишка молчал, уткнувшись лицом в покрывало.

До отъезда гостей Мишка отстоял в углу. На коленях. Со спущенными штанами, с ярко-полосатой, пылающей задницей. Дверь была распахнута настежь. Каждый, кто шёл мимо комнаты по коридору видели его. Видела и Наташка, когда шла умываться. Но самое дикое, чему он сам не мог поверить, случилось минут через пятнадцать. Дикая, адская боль потихоньку отступала, а на её место, словно из самого нутра, полезло другое, жгучее и постыдное чувство. В голове пацана крутились обрывки: «ВЫПОРОЛИ... ПРИ ЛЮДЯХ... ПРИ ДЕВЧОНКЕ... ПОКАЗАЛИ ВСЕМ... СТОИШЬ НА КОЛЕНЯХ...». И его член, предательски, начал вставать. Стоял колом, чуть подрагивая, вопреки всему стыду и боли. Он замер в ужасе, но остановить это не мог.

Шаги в коридоре заставили его сдуться моментально. В комнату вошли мать с тётей Валей, обсуждая, как достать билеты на премьеру в театр. «Ну-ка, повернись!» — скомандовала мать. Он медленно, скрипя коленями, развернулся к ним, прикрываясь руками.

«Прощайся с тётей Валей. И с Наташей».

Мишка натянул штаны и, подойдя, поцеловал тёте Вале, как учили, руку.

«А мне — ногу!» — вдруг звонко сказала Наташка, выставив вперёд босую ступню в простом советском следке.

Мишка опешил.

«Ну, что замер? Девочка хочет — целуй. Учись уважать», — голос матери не терпел возражений.

Сердце ушло в пятки. Парень склонился, чувствуя запах девичьей ноги, и губами едва коснулся её пальцев. Это был акт не вежливости, а полнейшего подчинения.

Когда дверь закрылась за гостями, мама не отпустила его. Она села на стул, положила руки на колени и начала говорить тихо, но очень чётко:

«Ты должен понять раз и навсегда, Миша. Мужчина — это сила, дисциплина, долг. Но эта сила — для защиты, а не для хамства. Женщина — мать, сестра, будущая жена. Она даёт жизнь. Её нужно беречь, ей нужно уступать. Ты видишь, как твой отец со мной? Он начальник цеха, у него сотни людей в подчинении. Но дома? Он мне пальцем никогда не грубил и всегда первый идёт мириться. Потому что так правильно. Девчонки — они слабее, но от них зависит, какими будут наши дети, какой будет наша страна. Твоё хамство Оле — это не просто слова. Это плевок в лицо всем нашим принципам. Ты должен быть вежливым, предупредительным, послушным. Если девушка что-то разумное просит — выполнять. Это не унижение. Это порядок. Основа. И если я ещё раз услышу, что ты нагрубил, или увижу, что ты не выполняешь просьбу одноклассницы...»

Она бросила взгляд на ремень, лежащий на комоде.

«Иначе запорю так, что сидеть не сможешь. Понял?»

Он кивнул, глотая ком в горле. В тот вечер он понял, что в маленькой вселенной его семьи, пахнущей нафталином и пирогами, существует железный, неоспоримый закон: воля женщины, от матери до одноклассницы, — закон для мальчика. И закон этот охраняется старым армейским ремнём.

***

1997 год. Екатеринбург.

Время изменилось до неузнаваемости. Советский Союз канул в Лету, а с ним и строгие пионерские идеалы. Теперь главными идеалами были доллары, «Мерседесы» и банковские чеки. Михаил, в этой новой реальности, как ни странно, нашел себя. Небольшая фирма по поставкам компьютерных комплектующих — бежевых башмаков «Интел» и хрипящих модемов — приносила стабильный доход. Он снял отдельную двухкомнатную в новом кирпичном доме на окраине, обставил ее импортной мебелью купил себе первый в жизни настоящий клубный пиджак и громоздкую мобильную трубку «Нокию». У него был счет в «Инкомбанке» и даже своя «девятка».

Но одна вещь оставалась неизменной, как гранитная глыба в бурном потоке новой жизни — его мать и его с ней отношения. Отца не стало в 92-м, инфаркт на почве стресса от развала завода, где он был главным инженером. Мама, бывший бухгалтер, с головой ушла в управление сыном и его делами. И он, тридцатилетний предприниматель, звоня в дверь ее хрущевки, чувствовал себя все тем же школьником, у которого в портфеле дневник с записью. Только теперь вместо дневника был кожаный ежедневник, где Михаил аккуратно отмечал выполнение дел. На этой неделе он слегка расслабился — сорвались две поставки из-за проблем с таможней, пропустил пару плановых звонков. Мишка знал, что его заднице будет не сладко.

Дверь открылась. В квартире витал новый, непривычный аромат — сладковатые, нагловатые духи «Пойзон» от Диор, диковинка для наших мест. Беспокойство, тихое и знакомое, защемило у молодого человека под ложечкой. Оно усилилось, когда мать, с неизменной строгой прической и в домашнем платье, провела его не на кухню, а в гостиную.

За чашкой кофе в отцовском вольтеровском кресле сидела девушка. Лет двадцати семи. Волосы окрашены в модный тогда рыжий цвет «огонь», короткая юбка-«мини», черные колготки в сеточку и высокие сапоги на каблуке. Типичная «новорусская» девушка.

— Вот, Наташа! Помнишь моего Мишку? — голос матери звучал непривычно сладко и торжествующе.

Он присмотрелся. Черты... знакомые. Да это же...

— Конечно, тетя Люда! Разве такое забудешь! — девушка звонко рассмеялась, и в этом смехе была не детская насмешка, а уверенная, почти собственническая усмешка взрослой женщины. Наташка. Дочка той самой тети Вали. Та самая Наташка, что когда-то требовала поцеловать ей ногу. Она похорошела, но в ее глазах читалась та же холодная оценка.

— Раздевайся! — прозвучал приказ матери, сухой и не терпящий возражений, как в старые времена.

Он густо покраснел, как мальчишка. «Но ведь она... посторонняя...» — мелькнуло в его голове.

— Живо! — голос матери заострился. — Жену нечего стесняться! Хоть и будущую!

Так вот оно что. Мама в последнее время все чаще твердила, что ему пора остепениться, что «настоящий мужчина должен быть под каблуком у хорошей женщины». Она показывала Михаилу фото Наташи, вышедшей замуж за какого-то «челнока» и быстро овдовевшей с немалым вдовьим «капиталом». Значит, план созрел. Мишка привык подчиняться. Вздохнув, он медленно снял свой модный пиджак, расстегнул рубашку, потом спустил дорогие брюки и остался в одних черных стрингах из тонкого шелка.

— Ой! — Наташа прыснула, прикрыв рот ладонью с длинным маникюром. — А чего это он у Вас в женском белье ходит?

Мать удовлетворенно улыбнулась, как шахматист, сделавший виртуозный ход.

— Так я многое тебе сегодня расскажу и покажу, деточка. Имей терпение. Ну! — она резко повернулась ко мне. — Трусы сам снимешь, или помочь?

Рука сама потянулась прикрыться, но он остановил себя. Дисциплина. Он медленно спустил стринги до щиколоток, переступил через них и положил на аккуратную стопку своей одежды. Воздух комнаты холодил кожу. Наташа, откинувшись в кресле, с нескрываемым, почти коммерческим интересом рассматривала его тело, задерживая взгляд на начинающем подрагивать, от страха и возбуждения, члене. Мишка стоял по стойке «смирно», руки по швам, глядя в стену над сервизом «Мадонна».

— Теперь вставай на колени и рассказывай, как ты вел себя эту неделю! — скомандовала мать, усаживаясь рядом с Наташей на диван.

Он опустился на колени на старый палас. Голос его звучал глухо, но четко, как доклад. Он перечислил промахи в бизнесе, свою лень, недостаточное усердие. Подвел итог: «...за что полагается пятьдесят розог». Мать, посовещавшись с Наташей одобрительным шепотом, добавила еще двадцать «за утаивание и неправильную оценку своей вины».

Все перешли в спальню, которую Мишка в детстве знал как свою. Теперь она была превращена в нечто иное. На середине комнаты стояла узкая длинная скамья, обитая черной кожей, купленная, должно быть, в одном из новых «спецмагазинов». У изголовья — обычное оцинкованное ведро, из которого торчали гибкие, отборные прутья лозы. Мишка шел первым, нагой, и слышал за спиной уверенное, раздельное цоканье каблуков — маминых практичных и Наташиных высоких, на платформе.

Он привычно лег на скамью лицом вниз. Мать стала затягивать кожаные ремни с бляхами — на запястья, выше локтей, на поясницу, под коленями и на лодыжки.

— Ну вот, Наташенка, — мать достала из ведра первый, толстый прут, смоченный в воде для гибкости. — Это розги. Первые двадцать «горячих» он получит медленно, под мою нотацию. Чтобы осознал. Затем — оставшиеся пятьдесят, для запоминания телом. Приступим.

И началось. Размеренно, с паузами. Каждый удар прута, оставляющий жгучую полосу, сопровождался ее тихим, ледяным комментарием. «За срыв поставки... За безалаберность... За то, что думаешь, что уже большой...». А он, стиснув зубы, должен был считать и благодарить, как заведенный механизм: «Раз, спасибо, мамочка! Два, не буду так больше! Три, обещаю не лениться!..». К двадцатому счету голос его дрожал.

Измочаленный прут был отброшен. Мать взяла сразу три, потоньше.

— А теперь для усвоения урока! Получай!

Молча. Только свист воздуха и хлесткий, рвущий кожу звук удара. Быстро, методично. Он не выдержал и закричал уже на третьем ударе. Тело бешено дергалось в мертвых захватах ремней. Ягодицы инстинктивно сжимались, а когда он, обессилев, разжимал их, мать била точно в щель между ними, вызывая в нём нечеловеческий, срывающийся на визг вопль. Семьдесят ударов. Ад закончился.

Но Михаила не отстегивали. Он, весь в слезах и соплях, забился в предчувствии.

— Ты, когда зашел, забыл поздороваться с гостьей как следует, — прозвучал над ухом материнский голос. Он услышал, как она достает новый прут. — За это — еще двадцать «горячих».

— Ну, мам... — заныл он, как ребенок, — я растерялся... прости...

— А сейчас снова растерялся? — ее голос стал опасным. В ведре зашуршали прутья. — Вместо того чтобы извиниться перед Наташей, ты о своей заднице беспокоишься! За это — еще десяток!

— Прости... те, Наташа! — выдохнул он, понимая, что просьбы бессмысленны.

— Прощаю, — прозвучал сладкий, игривый голос. — Но, если мама позволит... я бы тебе добавила. Для симметрии.

Сердце у него упало.

— Конечно, деточка! Это ему только на пользу! Бери розги и становись с другой стороны. Сейчас мы его в две руки высечем!

И началась симфония боли с двух сторон. Сначала они били вразнобой, приноравливаясь, а затем вошли в ритм — мать слева, Наташа справа. Удары сыпались градом, сливаясь в один сплошной огненный ливень. Он не кричал, он выл, захлебываясь, теряя сознание от боли и снова возвращаясь в реальность. Казалось, они секут не тело, а саму его мужественность, его статус, превращая в послушного плачущего слугу.

Когда все закончилось, и Мишку, дрожащего, отстегнули, он, едва стоя на ногах, по традиции подошел к каждой, взял за руку и, склонившись, поцеловал — мать в ладонь, Наташу — в тыльную сторону, чувствуя запах ее духов и лака.

— А ногу? — та же фраза, что и много лет назад, но теперь произнесенная с абсолютной, не требующей подтверждения властью.

Он не стал возражать. Опустился на колени перед ней, наклонился и губами прикоснулся к носку ее жесткого сапога. Это был акт принятия новой иерархии.

После того как Наташа, назвав время следующего свидания-проверки, ушла, мать дала ему стакан воды и села рядом.

— Она уже побывала замужем, Миша. Опытная. Не какая-то кисейная барышня. Видела жизнь. Ей нужен не хулиган, а послушный, надежный мужчина. Ты должен будешь стараться ей угождать во всем. В бизнесе ты — хозяин. А дома... дома ты должен быть тем, кого она захочет видеть. — Мать положила руку на мою горящую спину. — Иначе порка будет не только от меня. Но и от нее. И тогда... тогда тебе будет в десять раз хуже. Понял?

Он кивнул, глядя в пол. На полке, рядом с семейными альбомами, лежала потрепанная книга в темной обложке — «Венера в мехах». Их с матерью настольная книга, философский камертон отношений. Он думал, что понял ее смысл. Теперь, с приходом Наташи, он начал понимать, что это была не просто теория. Это было руководство к действию. И его взрослая, «новорусская» жизнь только начиналась. И началась она, как и детстве, с огненной боли на ягодицах и с горького, сладковатого привкуса подчинения на губах.

***

2007 год. Остров Пхукет, Таиланд.

Время текло, как теплая вода Андаманского моря. Михаил действительно преуспевал. Его компьютерный бизнес вырос в солидную IT-компанию, которая занималась теперь не только «железом», но и софтом. Москва приняла его с Наташей благосклонно: они купили просторную квартиру в районе Парка Культуры, где Наташа с ее безупречным вкусом и жаждой роскоши создала интерьер в стиле хай-тек с откровенно бдсм-акцентами — кожа, сталь, скрытые крепления. Михаил стал тем, кем всегда подсознательно хотел быть: совершенным мазохистом, чье подчинение было выверено, как бизнес-план. Наташа же расцвела. Она правила не просто мужем, а его миром. Ее измены были не тайными, а демонстративными. Она могла за ужином в ресторане на глазах у Михаила флиртовать с каким-нибудь крупным бизнесменом, а потом, уже дома, подробно, с наслаждением рассказывать мужу детали, наблюдая, как от ее слов у него темнеют глаза и дрожат руки. Но ему это нравилось. Это была высшая форма унижения — и подтверждение ее абсолютной власти, ее непринадлежности ему.

Но даже в этом отлаженном мире случались сбои. Как в тот день на Пхукете.

Они снимали виллу с приватным выходом к пляжу на западном побережье. Воздух был густ от запаха франжипани, морской соли и жары. Наташа, в откровенном бикини от «Agent Provocateur» и парео Hermès, объявила планы на день.

— Сегодня идем на «Фридом-Бич», — сказала она, поправляя солнцезащитные очки с огромными линзами, модные в тот сезон. — Нудистский. Пора тебе привыкать быть на виду во всех смыслах.

Михаил замер. «Фридом» был известен не просто как нудистский, а как место раскрепощенной, гедонистической тусовки. А его тело... Лобок и ягодицы были гладко выбриты по ее приказу еще в Москве. И на заду, несмотря на загар, еще отчетливо виднелись желтоватые следы от последней порки тяжелым «экзекутором» — Наташа наказала его две недели назад за то, что он позволил себе усомниться в целесообразности ее финансовых трат. Эти полосы были его клеймом.

— Наташ... Дорогая... Я... не могу. Стесняюсь. Следы... — пробормотал он, опустив глаза.

Наташа медленно повернулась к нему. Ее лицо, обычно снисходительное, стало ледяным.

— Значит, вечером будешь жестоко наказан, — она произнесла это по-русски, четко, отчеканивая каждое слово. Ее жест был красноречив и унизителен: она поднесла руку к своему горлу, будто перерезая его, и резко дернула в сторону. — Твое непослушание мне вот уже где!

Не дожидаясь ответа, она нахмурилась и быстрыми, уверенными шагами в своих сланцах Havaianas двинулась по песчаной тропинке к морю.

— Ну, дорогая, ну не сердись! — засеменил он за ней, как преданный пес, чувствуя, как подкашиваются ноги не от жары, а от страха.

Она не обернулась, лишь бросила через плечо, так, чтобы слышал только он:

— Готовься...

Остаток дня прошел в ледяной тишине. Наташа загорала у бассейна, слушая в наушниках последний модный альбом, а Михаил метался по вилле, пытаясь загладить вину, но не смея подойти. На ужин в пляжный ресторан она ушла одна, оставив его в опустевшем, наполненном тропическим мраком доме. Инструкция была ясна. Он снял шорты и футболку Lacoste, встал на пол в гостиной, в дальнем углу, на колени. Поза для ожидания. Поза для раскаяния. Он провел так больше двух часов. Колени заныли, спина затекла, а в голове крутился лишь один вопрос: что она придумает на этот раз?

Наконец, послышался щелчок электронного замка, легкие шаги по мрамору.

— Я отлично потрахалась с тем австралийским серфером с бара, — ее голос прозвучал бодро и жизнерадостно.

— А ты, смотрю, не выходил из угла. Хороший мальчик! Выходи оттуда и ложись на кровать. Попой кверху.

Он покинул угол, ощущая, как дрожат ноги, и улегся на широкую кровать с шелковым бельем, подставив свою загорелую, исхлестанную спину и ягодицы.

В руке у Наташи оказался продолговатый, светло-коричневый предмет, выструганный из свежего корня имбиря. Его форма не оставляла сомнений в назначении.

Движения жены были ловкими и решительными. Через пару минут, после недолгой, почти клинической процедуры, имбирная пробка заняла свое место.

Наташа вышла из номера.

Жжение началось не сразу. Сначала была лишь легкая, терпимая острота. Но с каждой минутой, по мере того как имбирный сок впитывался в чувствительные слизистые, оно нарастало. Тайский имбирь — это не тот вялый корень из московских супермаркетов. Это огонь. Страшно было представить, что будет на пике. Главное — не сжиматься, расслабить мышцы, — твердил он себе.

Примерно на четвертой минуте, вопреки всем усилиям воли, анус инстинктивно, в панической попытке защититься, сжался. Это была роковая ошибка. Сжатие выжало из имбиря новую порцию сока. Боль вспыхнула, как белый фосфор. Он застонал, вцепившись пальцами в простыню. Ему казалось, что внутрь вставили раскаленную кочергу. Пик был неописуем. Слезы текли по его щекам сами собой. Постепенно, очень медленно, адское жжение пошло на спад, но анус жил своей собственной, судорожной жизнью, пульсируя и подрагивая, как пойманная рыба на берегу.

Когда Наташа вернулась, от нее пахло дорогими сигаретами, алкоголем и чужим парфюмом. С ней в спальню вошел ее личный «экзекутор» — тяжелый, отполированный до блеска кусок толстой бычьей кожи на короткой деревянной рукояти. Инструмент, купленный когда-то в специальном магазине в Амстердаме.

— А это — чтобы ты запомнил урок надолго, милый! — ее голос звучал почти нежно.

Она не стала его привязывать. Он и так не сбежал бы. Первый удар обрушился на и без того пылающие ягодицы. Это было не хлесткое «шлеп», а глухой, сокрушающий «тук», от которого все тело вздрогнуло, как от удара тока. Он закричал, но она уже вставила ему в рот кляп из своего скомканного шелкового белья. И начала методично, с силой профессионала, «работать». Удары ложились точно, перекрывая старые синяки, превращая кожу в один сплошной багровый ковер.

— А не перечь жене! — удар. — Слушайся жену! — удар. — Слушайся! — удар. — Не перечь!..

Она говорила это тихо, нараспев, будто напевая колыбельную. А он визжал в кляп, и его тело дергалось в такт этим страшным, раздавливающим ударам.

Весь следующий день Михаил пролежал в номере на животе. Даже легкая шелковая простыня причиняла адскую боль. А через день, когда Наташа, сияя, объявила о походе на «Фридом-Бич», он безропотно, молча разделся догола прямо на вилле. Она осмотрела его спину и ягодицы, покрытые великолепными, фиолетово-багровыми полосами, и удовлетворенно кивнула.

На нудистском пляже, под палящим тайским солнцем, их появление вызвало небольшой переполох. Михаил, загорелый, мускулистый, но ковыляющий смешной, широко расставленной походкой (каждый шаг отдавался огнем на заду и в заду), шел за Наташей, которая вела его за руку, как ребенка. Его гладко выбритое тело и следы жестокой порки были выставлены напоказ всему миру. Две немолодые, спортивного вида француженки, загоравшие неподалеку (явные феминистки старой закалки), переглянулись и начали аплодировать Наташе, выкрикивая своё одобрительное ой-ля-ля. Другие отдыхающие — семейные пары смотрели с откровенным презрением, брезгливостью или холодным любопытством. Михаил чувствовал каждый этот взгляд на своей коже, жарче, чем солнечные лучи. Это был финальный акт унижения, и он пил его, как нектар.

Наташа оказалась права. Урок он запомнил навсегда. Мелких наказаний больше не требовалось. Он стал идеальным инструментом. Так, позже, она приказала ему сделать массаж стоп тем самым француженкам-феминисткам. И он, стоя на коленях на песке, с почтительным видом раба, растирал и разминал их загорелые, немного грубые ступни, а затем, по ее кивку, склонился и каждой поцеловал пятку, чувствуя на губах смесь песка, солнцезащитного крема и абсолютной власти. Француженки смеялись, Наташа сияла.

Таковы были теперь их времена и нравы. Его успех, его деньги, его статус были лишь фундаментом, на котором Наташа выстроила свой маленький, совершенный мирок абсолютного женского превосходства. А он, преуспевающий «новый русский» Михаил, нашел в этом свое окончательное, болезненное и сладостное счастье.